"Охотник" (2010)

Оригинал взят у isstari_32 в Пищаль

Кинопоиск

После просмотра фильма Б. Бакурадзе «Охотник». Конформизм в условиях утраты суверенитета это - коллаборационизм. Первое, что удивляет в этом фильме – почему «Охотник»? Главный герой отчетливый свиновод, выходит на охоту два раза. Выходит и не охотится, сразу попадает где-то за кадром в кабана, добывает его. Что это за охота? И почему сразу – «Охотник»? Допустим оригинальную версию - все это выражение личной неприязни автора к бытованию свиней в диких условиях. Эта неприязнь коррелириует с несчастьем женщины из Петербурга, в которую влюбляется охотник-свиновод. Потаенная фурия, предполагаемо лихая и вызывающая в далеком Петебурге, понурая и покладистая в условиях отбывания срока, тщетно скоблится в склизких интерьерах свинофермы. Такая вряд ли позарилась на хмурого и приземистого свиновода, вряд ли его заметила в своем высокомерном Петербурге.

А тут, пригнутая к земле укладом российской тюрьмы, втиснутая в тесные, необратимые обстоятельства свинопроизводства, рада прильнуть к надежному, укорененному в мясодобыче человеку. И все же, за кем он охотится, этот невеселый свинохозяйственник?

Может его необъяснимое влечение к раздавленной судьбой далекой петербурженки это – блуждающая авторская метафора греховыведения, где свиньи видятся традиционным фильтром бесовского наваждения, фильтром очищающим, оставляющим только необходимое?

Это минимум человеческого стыдного выживания, выживания вне образа и порывов.

Образов нет – летчик-герой, а в фильме есть и такой фон, канул, не найти следов его высокого парения. Страны, где его подвиг был значим – тоже нет. Женщина из Петербурга тщетно надорвана и опалена. Но есть свиньи и есть простая необходимость накапливать свое пребывание, преобразовывать свое присутствие в видимость и явность своих потребностей

Этот охотник, который не охотник, держит свиней – эквивалент земной жизни, весомый ее признак, некий краеугольный камень, санитарный минимум очевидности и целесообразности.

Не случайно, когда на ферме появляется гостья из далекого Петербурга, вскорости умирает одна из свиней - искупительная жертва будущей порывистой связи «охотника» и исчерпанной безответным городом женщины.

У «охотника» есть жена, статная и румяная, близость с которой показана пресно и скучно. Взаимность между фермером и петербуржской зечкой представлена волнующе, почти режуще. Притупленные размеренностью свиноводства чувства нуждаются в надрезе, ране. Однако, это нужда недолгая, почти сувенирная.

Устойчивая, незыблемая глубь салодобычи возьмет свои и ее инерция вскоре обнаружит свою непобедимость.

В этом внутриутробном жизнедействии есть свое преображение, пусть хрюкающее и стоящее на четырех копытах, но стерилизующее хаос и опасную непредсказуемость человеческой неопределенности.

Держитесь свиней, а значит, простоты жизнеобеспечения, и будет вам счастье – таков, возможно, тихий авторский посыл. Так защищеннее и очевиднее в мире размытых понятий и границ.

Автор заворожен гипнозом технологической последовательности фермерского уклада: погрузкой и выгрузкой мяса, спариваниями свиней, захоронениями и разделками туш, подробностями зернофасовки.
Бакурадзе почти засасывают различные производственные схемы – и даже механическая выгрузка навоза вызывает в нем почтенное оцепенение, занимая значительное экранное время. Некуда торопиться – отбегались – таков, возможно негромкий, но въедливый пафос режиссера.

Кажется, Бакур нашел для себя что-то такое, что нельзя отменить. Это касается не только признаков жизни, но и поводов для кино. Элементарные и неизбежные процессы – первичная изнанка выпотрошенной души, разложенной, сведенной к мушиным проявлениям на фоне разложения. Ползать по руинам и обнаруживать следы покинувшего их духа – все, что остается гражданам некогда большой страны.

Но это еще не все. У фермера есть сын-калека, одна рука у него не действует. Мальчик наблюдается у врача, ездит с отцом в санаторий, учится стрелять, интересуется летчиком-героем, выпускает на волю енотов из сарайчика отца. В мальчике воплощается известная заповедь: пусть ваша правая рука не знает, что делает левая. Правая рука мальчика ничего не делает.

В финале фильма «охотник» убивает очередного кабана намеренно неудобно – одной рукой стреляя из ружья, доказывая и себе, и зрителю будущую дееспособность сына. Это очень неявный, почти слепой финал и, не акцентируй автор в различных интервью свое режиссерское решение, этот финал можно и не заметить. Но, как бы там ни было, последний аккорд «Охотника» позволяет зрителю остаться спокойным за жизненные перспективы, выбранные свиноводом.

В этом финале есть и некоторое лукавство, легкое егоженье, суетливость, подчеркивающая отсутствие совести в той основательности, которую олицетворяет фермер.

Зачем ему излавчиваться в стрельбе по кабану, примеряя на себе изъян сына, преодолевая его? Не потому ли, что нет иных, более весомых перспектив, кроме ловкости и цепкого проворства в варианте жизни, представляемой свиноводом-охотником.

Чуда не будет, поскольку его уже не было – свинцовая истина выживших после катастрофы. В таком отрицании невозможного нет воздуха. Воздуха нет и в фильме Бакурадзе, там даже дышать некому – выжило только мясо, чтобы умирать, чтобы жить дальше. Бесконечно унылая цепочка. Зритель вынужден не смотреть подобное кино, а щупать его пальцами режиссера, слепо перебирающего плотность быта.

В этом кино нет движения, кроме движения транспортера, перемещающего навоз – наглядного, почти игрушечного. Выбор новороссийских режиссеров, выбравших наблюдение за бытоописанием различных форм утиля более анимационен, чем кинематографичен.

Зрителю предлагается уткнуться в то, что и так рядом с ним, уткнуться в шевеление. Режиссура, в таком случае, оказывается не элементом текста, а вариантом телевикторины, непредсказуемой в своей ограниченности.

В таком кино есть нечто от волшебства дикоплеменного артефакта, но вот только смотреть на него в течении традиционных полуторачасов – ничем не оправданное мучение.

Постепенно узко экспортная ориентация российской государственной модели захватывает все формы жизни общества. Парализовав изнутри, его стремятся показать складным снаружи, найти в его обесточенности прилавочное обаяние.

Режиссер – выбор не профессиональный, а этический. Автор или торгует положением своих персонажей или пытается найти выход для них. Жаль, что в режиссуру приходят те, кто не нашел с людьми общего языка, поскольку общность мычания – не язык. Именно поэтому мы в российском кино видим не формы речи, а варианты тюнинга человеческой неподвижности, ощущая себя заложниками не только положения вещей, но и художественного азарта.

И становится понятным, что за охота вокруг. Что придумает следующий новоавтор, втюхивая зрителю прочно застрявшую внутреннюю оцепенелость - свой очередной «Бумер», «Край», «Коктебель», «Молох»?

На этот вопрос отвечает, как обычно, невидимая, но цепкая и любознательная рука рынка, чаще всего внешнего, он избирательнее. Люди молчат.