"Ниоткуда с любовью или Веселые похороны" (2006)

Оригинал взят у rassudkin в Ниоткуда с любовью или Веселые похороны. Постановщик В. Фокин. 2006 год.

Кинопоиск

Когда в государстве нет свободы слова, возникает эффект дозированного общения. Это значит – говори только половину, остальное держи в себе. Как следствие, много одиноких людей: поговорить не с кем, и не о чем – табу на целый ряд тем и точек зрения.).

Поэтому в Советском Союзе очень ценились тусовочные квартиры и их хозяева. Квартирно-кухонным мини-обществам завидовали – не каждый мог быть вхож туда, а кто был вхож – те тайно гордились : общение без табу было было нагло взятой привилегией. Это особенность позднего СССР: де-факто состоявшимся и успешным считался не партийный босс, не образцовый семьянин с хорошей зарплатой, а харизматичный гений общения, звезда местного масштаба, в однушке которого проводили досуг иногда десятки друзей по вечерам. Собирались не для того , чтобы что-то замутить незаконно-политическое, а для душевного разговора без внутренней цензуры и , возможно, чтобы найти себе пару ( добрачный секс тоже был под нарушавшимся общественным запретом

Оппозиционность этих кружков выражалась только в наличии десятикилограммового магнитофона и неизвестно откуда взятых записей Пинк Флойд и Джорди. Но иногда – в чтении и передаче из рук в руки подпольных изданий и де-факто запрещенных книг.
Это в позднем СССР большая ценность – квартира , куда можно пойти вечером. Литературный пример такого кухонно-философического общества – жилище «гения» Бедхудова в «Фантазиях Фарятьева».

Иногда (но только иногда) вхожие в эти комнатные клубы высокомерно подчеркивали свою элитарность и неприятие советской идеологии, которая в 70-е-80-е из иконы превратилась в гнилой забор, за который нельзя выходить. Как в «Новых Амазонках» - живем в бункере и не знаем , что это бункер.
Диссидентские мини-тусовки были независимы от идеологического ширпотреба, у них был личный прочувствованный моральный кодекс, в отличие от гнилого забора «социалистической морали». Один мой знакомый (его звали Эрвин), центр притяжения такого кружка и хозяин нехорошей квартиры, никогда не закрывал на замок входную дверь по причине стихов Окуджавы, однажды обалдев от этих стихов. Своим друзьям этот человек ( весьма авторитарный по характеру) запретил стучаться и звонить в дверь и приказал входить без стука . Приказ четко исполнялся.
По странному совпадению, в жилище Алика из «Веселых похорон» вообще нет дверей – к нему входят прямо из лифта.

У Эрвина было очень много знакомых в разных концах города и в разных слоях общества. Опять же совпадение: у Алика знакомых пол-Нью-Йорка – бармены, художники, владельцы кафе, джазовые музыканты, знахарки и какой-то Шмуль с собакой. Алик счастлив и естествен в людях, как рыба в море.
В «Веселых похоронах» описана советская диссидентская тусовка, которую автор романа волюнтаристски переместила в Нью-Йорк. И, надо сказать, наши герои оказались на одной волне с этим городом. Душа аликовой компании – в несуразно летящей кувырком в небо архитектуре Нью-Йорка, в его божественном воздухе джазовой импровизации.

Фильм – экранизация не только романа Улицкой, но и картин художника Анатолия Мосийчука. Переход реальности в живописное полотно на экране незаметен – как будто воздух меняет очертания («…и соткался из этого воздуха..») Авторы попытались восстановить цепь событий и чувств , стоящих за каждой картиной художника. И вообразить - какая объективная красота людей и природы была прообразом такому субъективному ее преломлению.

Точно так же незаметен переход от жаркого нью-йоркского городского пейзажа к голубовато-морозному центру Москвы. В фильме найдена самая труднонаходимая в мире гармония – контрастная, между несопоставимыми и разнородными вещами.
Как разнородны и наши герои – мир фильма интернационален и многоцветен. Танки ГКЧП в телевизоре как будто хотят раздавить этот хрупкий калейдоскоп, но останавливаются – слишком хороши лица танкистов.
Отец Виктор говорит о «разных формах веры» – разных обоснованиях любви и человечности. В романе и фильме вера – это понимание того, что Бог на всех один. Веру , конечно, можно понимать формально-догматически ( в этом случае она близкая родственница фашизма) , но у Улицкой и Фокина совсем другой общий смысл веры.

В фильме дружно соседствуют контрастные миры: мир танцующих нью-йоркских небоскребов, морозная Москва в инее, и мир, куда ушел Алик и где все должны встретиться – и поумнеть.
Картина местами слишком сентиментальна, роман жестче. У Улицкой хорошо видны микро-столкновения (увы, с перспективой развития) разных культур, предысторий, личностных типов. Их амортизирует всеядный Алик, понимающий все, кроме танковых попыток задавить это все, оставив лишь малую часть.
В фильме акцент немного смещен с трагизма и неуклюжести жизни на романтизм и красоту, которая не исчезает из мира при трагических событиях.

Фильм Фокина – попурри из музыки и воспоминаний, коктейль из живописи, стихов и водки с соком. С приправами из нью-йоркского зноя, кремлевских морозов и томных дачных сумерек. «Бесстрастная хроника», вошедшая в фильм, по накалу страстей, отчаянной борьбе на лицах и готовности умереть в поисках понимания дает огромную фору любому триллеру.

Субъективно, уход Алика – не трагедия, а тяжелый ход событий, трудный переход в другой мир.
Вспомнилась «Юнона и Авось» Вознесенского:
«Он хотел, закусив удилА
Свесть Америку и Россию,
Но затея не удалАсь…»
В финале фильма Фокина эта затея красиво реализовалась.
В романе – жестче. Там, как будто, происходит прощание с русским прошлым, которое , как атлант, тащил на себе Алик. Сохранятся ли без него в Америке эти русские вкрапления? Скорее, да, потому что миф о деловом, усредненном и бездушном американце – миф.

Еще одно совпадение: мой знакомый Эрвин приказывал, чтобы на его поминках были песни и плясали на столах. На самом деле на его поминках в советской квартире все было почти так , как при его жизни, только окрашено скорбью – тьма народу , удовольствие от общения, разве что не пели и не танцевали. Но все «как следует напились», это да.

Ирина Степанова.